Самое страшное испытание

Самое страшное испытание — испытание голодом. Уже одного этого достаточно, чтобы считать Ленинград городом-героем. Но на долю блокадников выпали неизмеримо большие испытания.

Положение города стремительно ухудшалось с каждым днем.

Поэт Николай Тихонов писал:

«Наступили дни, которых не смог бы выдумать самый неуемный писатель-фантаст. Картины Дантова ада померкли, потому что они были только картинами, а здесь сама жизнь взяла на себя труд показывать удивленным глазам небывалую действительность»

Об ужасах того времени лучше и полнее всего описано в мемуарах Д.Лихачева, который выжил в осажденном городе в страшный первый год блокады, а также в «Блокадной книге», составленной А.Адамовичем и Д.Граниным по воспоминаниям блокадников. Читая их, даже не верится, что все это на самом деле происходило.

Почти ежедневно враг по нескольку раз совершал налеты на город, разрушая административные и жилые здания, склады, заводы и фабрики. Только 13 октября 1941 года немцы сбросили на Ленинград 12 тысяч зажигательных бомб. Но к этому времени горожане научились с ними бороться, устраивали дежурства на крышах, чтобы гасить «зажигалки».

Ужасный случай произошел в одном из домов, где размещался госпиталь. В него попала комбинированная фугасно-зажигательная бомба:

«Она пробила все этажи, уничтожив лестницу. Пожар начался снизу, и выйти из здания было нельзя. Раненые выбрасывались из окон: лучше разбиться насмерть, чем сгореть»

Дети тоже помогали взрослым:

«Стремясь обезопасить дома от зажигательных бомб, мальчики и девочки засыпают чердаки песком, запасают воду для тушения пожаров, во время воздушных налетов вместе со взрослыми дежурят на крышах. У многих ребят свой боевой счет. Например, ученик третьего класса 178-й школы Коля Андреев вместе со своими товарищами обезвредил 43 зажигательные бомбы, девятилетний Гена Толстов — 19, его ровесник Олег Пегов — 15»

Голод пришел очень скоро. С ноября начались самые мрачные и тяжелые для Ленинграда месяцы. Зима в том году выдалась, как назло, очень суровой. Ни отопления, ни воды. В домах было почти также холодно, как и на улице. Буржуйки же были далеко не у всех, а иногда и по одной на дом. В комнатах царил почти мрак — нельзя было, чтобы вражеские самолеты заметили даже небольшой огонек. Для этого окна плотно завешивали.

С декабря 1941 года условия блокады стали особенно тяжелыми. От истощения и голодной смерти умирало все больше и больше людей. Пик смертности от голода пришелся на январь-апрель 1942 года и был настолько массовым, что многие уже и не замечали трупы.

«Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать»

В городе появилось много крыс, которые съедали не только запасы еды, но и нападали на людей. Ослабшие от голода, некоторые были даже не в силах отогнать поедавших их заживо крыс.

Город опустел. Улицы завалило снегом, который никто не чистил, так как дворников почти не осталось. К концу декабря полностью перестал ходить транспорт. Больные, изможденные люди с осунувшимися черными лицами пешком плелись кто на работу, кто за продуктами. В очереди за хлебом можно было потерять полдня, в ней стояли с ночи, в ней умирали.

Художник Иван Андреевич Коротков вспоминал:

«Я стоюв очереди за хлебомв булочной. Там горит светильничек такой, и по карточкам нам дают мокрый кусочек. Я чувствую, что я зацепляюсь за что-то иперешагиваю. У меня нет сознания, что это человек. Я думаю:ктоэто таммешоккакой-то бросил? Никак не мог понять, что вообще происходит. Яперешагнул, и другие идут. Когда я вышел, только тогда до меня дошло, что мы ходили по человеку, который тут упал!»

Вера Бородулина:

«... Когда я стояла в очереди за макаронами, вдруг началась воздушная тревога. Никто не хотел расходиться: боялись потерять очередь. Но вдруг почти напротив магазина упала бомба. Все побежали, и я побежала в бомбоубежище.
На другой день я шла мимо этого дома. Там происходили раскопки. Я просунула голову в дырку забора и стала смотреть. Вдруг один милиционер что-то поднял на лопату, понес и заплакал. Я взглянула и увидела, что на лопате лежит маленькая детская ручка. Я больше не могла смотреть и убежала».

Чтобы не умереть с голоду в пищу шли и клей, и ремни, и ботинки, — все, что хоть отдаленно можно было употребить.

Многие травились и умирали:

«… Оставалось, как полярным путешественникам из рассказов об Амундсене или Нансене, переходить на ремни. Но это дело нехорошее получалось. Потому что тогда, у тех путешественников, ремни были сыромятные. Это сыромятная кожа, не выделанная химически, не прошедшая, так сказать, обработку. А ремень — что? Ничего! Его вот изрежешь, искрошишь, попытаешься сварить, варишь-варишь — он не разваривается. А если и разварится, съешь это все, то, как говорится, никакой радости от этого нет, ничего нет»

Из воспоминаний Зои Алексеевны Берникович:

«— Конечно, все приходилось есть: и ремни я ела, и клей я ела, и олифу: жарила на ней хлеб. Потом нам сказали, что из горчицы очень вкусные блины. За горчицей какая была очередь!
— Что же, из одной горчицы?
— Надо было уметь делать. Я две пачки положила (взяла-то пятнадцать пачек, думала, запас будет, может, жить буду). Вот надо ее мочить семь дней, сливать воду и опять наливать, чтобы горечь вся вышла. Ну, конечно, я спекла блинчики, два. Съела один, и потом я стала кричать как сумасшедшая. У меня были такие рези! Очень многие умерли. Все-таки это горчица; говорят, съела кишки. Когда вызвали ко мне врача, он спрашивает: «Сколько вы съели блинчиков?» — «Только один». — «Ваше счастье, что вы съели мало. Ваше счастье!» Вот так я осталась жива…»

На месте разбомбленных Бадаевских складов добывали землю, которую продавали как съедобный продукт. Про бадаевскую «сладкую» землю рассказывают многие.

Валентина Степановна Мороз до сих пор вспоминает ее вкус:

«— Потом еще такая деталь запомнилась: когда разбомбили Бадаевские склады, мы бегали туда, или, вернее, добредали. И вот земля. У меня остался вкус земли, то есть до сих пор впечатление, что я ела жирный творог. Это черная земля. То ли в самом деле она была промаслена?
— Сладость чувствовалась?
— Даже не сладость, а что-то такое жирное, может быть, там масло и было. Впечатление, что земля эта была очень вкусной, такой жирной по-настоящему!
— Как готовили эту землю?
— Никак не готовили. Просто по маленькому кусочку заглатывали и кипятком запивали»

В столовые, где давали «суп» из дрожжей и то, что и едой можно было назвать с большой натяжкой, ходили и те, кто не мог себе позволить купить даже эти несъедобные блюда. Они вылизывали тарелки. Да что там тарелки, многие готовы были слизывать капли еды прямо с пола. И люди с сочувствием их понимали.

Некоторые, даже будучи сильно истощенными, готовы были копить продукты, отрывая их от своего скудного пайка. К примеру, у одного из рабочих после его смерти нашли 3000 рублей и килограмм сахара, который он то ли сберег, то ли выпросил по крупицам у таких же умирающих соседей.

Были и другие случаи. Так, к примеру, в комнате одной женщины, погибшей в ту страшную зиму, обнаружили небольшой узелок с крупой. Умирая от голода, она хранила запас на случай возвращения пропавшего без вести мужа.

Пожары в городе стали случаться все чаще и чаще. Обессиленные люди просто не могли уследить за буржуйками. Со временем голод притупил все эмоции. Люди больше не боялись бомбежек. Многие перестали укрываться в бомбоубежище, когда объявляли тревогу. Больше не было брезгливости и страха перед умершими. Смерть стала частью быта. Везде — на улице, в домах, комнатах, на лестницах, в госпиталях, подвалах — лежали трупы умерших. Весь город, казалось, стал моргом.

«Помню — я был зачем-то в платной поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. В регистратуре лежали на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него было черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо пока они еще теплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Город был заражен вшами: голодающим было не до «гигиены». «Весной по Неве поплыли вереницы трупов красноармейцев. Но воду из Невы продолжали брать, оттолкнет труп и зачерпывает, а что делать»

Каждый выживал, кто как мог. Все больший размах в городе приобретали мошенничество, воровство, спекуляция, разбои, грабежи.

«Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели»
«А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта»

На черных рынках люди обменивали на еду ценные вещи. Часто людей обманывали и под видом еды продавали непригодные в пищу продукты. Так, например, могли продать котлеты из навоза или студень из человеческого мяса. Людоедство в Ленинграде принимало разные формы.

«На одной с нами площадке, в квартире Колосовских, как мы впоследствии узнали, произошел следующий случай. Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже формалюдоедства, но людоедства самого страшного»

«… были и такие мерзавцы, которые убивали людей, чтобы добыть их мясо для продажи. В огромном красном доме бывшего Человеколюбивого общества (угол Зелениной и Гейслеровского) обнаружили следующее. Кто-то якобы торговал картошкой. Покупателю предлагали заглянуть под диван, где лежала картошка, и, когда он наклонялся, следовал удар топором в затылок. Преступление было обнаружено каким-то покупателем, который заметил на полу несмытую кровь. Были найдены кости многих людей

Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем»

По большей части каннибализм не был осознанным.

«У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны»

«Тот, кто обрезал труп, — редко ел это мясо сам. Он либо продавал это мясо, обманывая покупателя, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Ведь самое важное в еде белки. Добыть эти белки было неоткуда. Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, — отрежешь у трупа...»

От голода многие сходили с ума. Это были уже не люди – звери, которые охотились на соседей, на тех, кто, как они считали, скоро должен умереть.

С.Л. Пышкин:

«И ведь меня самого чуть не съели… Это одна из самых примечательных историй о блокаде в нашей семье. Пока бабушка могла ходить, она носила меня у себя на спине, и в какой-то момент за нами повадилась ходить какая-то тетка, я так понимаю из нашего дома, и откровенно выжидала пока бабушка упадет, чтобы забрать меня и сожрать… Причем, насколько я понял, она ходила за нами не день, не два, а какое-то время, и я хоть и был совсем маленький, но отчетливо помню хищное выражение ее глаз… Это был взгляд не человека, а зверя, который за тобой охотится…»

«В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды»

А дети оставались детьми даже в такое суровое время. Они мечтали о будущем, о том, что Красная Армия победит и наступит мир. Эти надежды они воплотили на бумаге в своих рисунках.

Чапаев. Вова Якурин, 10 лет, 27.02.44

Как наши реку отвоевывали. Там на реке немцы стояли. Саша Аликимович, 8 лет, 27.02.44

Учеба. Бойцы приготовляются к бою и маскируются. Женя Федоров, 8 лет, 02.08.43

На защиту Ленинграда. Саша Аликимович, 8 лет, 27.02.44

Оборона Москвы. Женя Федоров, 8 лет, 01.07.43

Сенокос. Колхозницы выходят на работу после обеда. Зоря Архарова, 10 лет, 05.03.44